«Футбол – атавизм, бундестим – гермафродиты»

– Вы смотрите футбол как фанат или как философ?
– Скорее, как человек, который интересуется археологией мужского начала. Футбольная игра – это проявление атавизма, она – своего рода антропологический эксперимент. Вот уже несколько тысяч лет мужчины пытаются найти ответ на вопрос «Что делать с охотниками, которые никому больше не нужны?». По своему естеству мужчины – прирожденные охотники. Однако добрых семь тысяч лет, с тех пор как мы начали заниматься земледелием, мы всеми силами укрощаем в себе охотника. Чем выше была развита религия, тем настойчивей люди пытались убедить притаившегося в их душе охотника в том, что по сути своей быть мужчиной постыдно и что мужчины в этой своей ипостаси, как мужчины, никогда не обретут спасения.

– Разве только им останется играть в футбол, подменяя охоту на диких животных добычей забитых голов?
– Именно так. Вряд ли найдется другая игра, в которой мы могли бы так достоверно имитировать наше исконное умение добиваться успеха метким ударом – эту нашу протоартиллерийскую способность. Если же мы сумели окончательно усыпить в себе охотника, убить его, то неизбежно уверимся, что на свете нет ничего глупее, чем реакция футболистов на забитый гол. В самом деле, смотреть на такое просто неприлично. Любая порноактриса, наверное, смутилась бы, если бы ее вздумали сравнивать с этими бомбардирами, испытывающими диковинные оргазмы не где-нибудь, а на глазах у публики, заплатившей за это деньги. Но верно и другое! Как только мы отказываемся убивать в себе охотника и пробуждаем первобытные охотничьи инстинкты, мы тотчас понимаем, что происходит на газоне. Ведь тут воскресает древнейшее из известных человеку чувств торжества – умение попасть каким-либо снарядом в добычу, которая всеми способами пытается защититься. Я полагаю, в этот момент игра и становится тем, что называют deep play (сложная игра. – Esquire). Этим термином именуют разновидности игр, которые захватывают человека всего целиком.

– Стало быть, этот «исконный человек» большую часть времени прозябает где-то в душе мужчины, оживляясь только во время игры? Женщины, значит, лучше?
– Женщины по своей природе – собирательницы, а те нужны сегодня как никогда, ведь им проще всего превратиться в потребительниц. В этом отношении женщины куда лучше вписываются в капиталистическое общество, чем мужчины. Итак, в любой потребительнице непременно есть что-то от той собирательницы, которая, тихо ликуя, несет что-нибудь домой в своей корзине. Именно из этого и родилась та таинственная универсальная сущность, что воплощена в образе дамской сумочки. Мужчина без копья или мяча – это в порядке вещей, а вот женщина без сумочки – это против самой природы.

– А вы лично позволяете себе увлечься футболом?
– Я понял, как надо относиться к футболу, лишь получив второе образование. Чтобы стать таким же человеком, как все, мне пришлось идти окольным путем, и мне его указала антропология. Будучи антропологом, я теперь позволяю себе, так сказать, быть нормальным человеком. Ведь к неотъемлемым свойствам человеческой натуры относится и определенная готовность сходить с ума вместе с другими. И я в свои-то старые годы отваживаюсь иногда на такое.

– Вы подпеваете, когда исполняется национальный гимн?
– Я физиологически на это неспособен. Я иногда наблюдаю за игроками и вижу, как некоторые во время гимна слегка кривят губы, словно в усмешке. Другие погружаются в глубокое немецкое молчание. Я бы тоже, наверное, так поступил. Впрочем, само по себе пение мне очень нравится, но только по своей эстетике. Петь национальные гимны меня не учили.

– Национальная сборная – одно из тех немногих понятий, где мы позволяем себе слова «нация», «национальный». Что означает национальная сборная именно для нас, немцев?
– Прежде всего, оно означает то же, что и для всех современных наций, которые подобным образом делегируют собственную сущность своей сборной команде. Совершаются своего рода ритуалы замещения, в которых стремится принять участие большая часть нации. Мы, немцы, в этом вопросе, как и в большинстве других, занимаем особое положение, поскольку из-за нашей истории, если отсчитывать ее, самое позднее с 1918 года и Версальского договора, мы представляем собой глубоко уязвленную общность людей, в чем-то даже нуждающуюся в реванше. Ну а после 1945 года мы пугаемся даже мыслей о реванше и стремимся их вычеркнуть. Мы – удивительная общность; нас может сплачивать только чувство раскаяния.

– В Германии любой ажиотаж быстро вызывает неприязнь. Это показали еще споры вокруг Юргена Клинсманна. Почему мы не можем довериться тренеру и его команде?
– Немцам не присуще доверие. Мы ведь помним ленинское: «Доверие – хорошо, а контроль – лучше». Отсюда немцы делают следующий вывод: «Доверие – хорошо, а брюзжание – лучше». У наших милых соотечественников есть поразительный талант все принижать. Поэтому быть тренером сборной в такой стране еще неприятнее, чем в других странах. В принципе же, можно сказать, что тренер национальной сборной – это что-то вроде вождя охотничьего племени, и от его успехов зависит, в каком настроении будет все племя.

– Итак, мы сами низвергаем наших последних героев?
– У нас и без того нет героев. Мы заменили их звездами.

– Что отличает звезду от героя?
– Герой умирает молодым, а звезда изживает себя – вот формула, которая помогает с этим разобраться. Вообще говоря, они оба обречены рано сойти со сцены. Герой должен пасть на поле сражения, звезда – вернуться в повседневную жизнь, что равносильно ее уничижению, ее символической смерти. В этом отношении для большинства спортсменов ранняя смерть была бы не таким уж плохим исходом, поскольку по окончании карьеры для них почти всегда наступают тяжкие времена. Даже самые привлекательные атлеты, став, например, функционерами, превращаются в зануд и ворчунов. Всю оставшуюся жизнь они будут невольно раскаиваться в выборе, который когда-то сделали и который принес им известность. Они блестяще начинают – а затем развенчивают себя. Ахилл был избавлен от этой участи, поскольку ему пришлось сражаться по-настоящему.

– В Дэвиде Бекхэме или Роналдиньо трудно узнать охотников.
– Сегодня звезда буквально тонет в лучах света, направленного на нее. Все время находится в центре внимания, оставаясь при этом пассивной. Все смотрят на звезду – а она сама почти ничего не видит. Выход таков: надо стать моделью, манекеном. Неслучайно с ролью звезды лучше всего справляются те игроки, которые стремятся попасть в мир моделей, как, допустим, Бекхэм. Их пример показывает, что они сами уже понимают, что в них нет ничего героического. Итак, сегодня лучше выступать не в роли мужчины-героя, а в образе гермафродита. Эта эволюционная тенденция наметилась еще в шестидесятые годы. Модные футболисты лишь следуют ей. Речь идет о стремлении к гермафродитизации. Это долгое дело, пройдет немало времени, пока мужчины окончательно не разоружатся, превратившись в потребителей косметической продукции.

– Значит, национальная сборная Германии – это команда гермафродитов?
– В принципе, да, причем тот же Клинсманн пытался противиться этому. Я думаю, что он вышвырнул Кураньи не из-за его якобы слабых результатов, а поскольку разозлился, что тому требуется полчаса, чтобы выбрить свою бородку. Это решение Клинсманна было направлено против гермафродитов, это был его протест против моделей.

– Ваш коллега, берлинский философ Гюнтер Гебауэр говорит, что игра ногами поныне являет собой молчаливый протест против ученой культуры.
– Я смотрю на это точно так же. Для меня один из самых занимательных вопросов в новейшей истории культуры звучит так: почему пережитый нами Ренессанс, начиная с XV и вплоть до XIX века, неизменно был лишь возвращением к античной литературе, античному искусству? Любой ребенок ведь знает, что уже тогда, в эпоху античности, родилась блистательная массовая культура – спорт в своем исконном виде. Во времена же классического Возрождения мы вернулись только к тому, что тешило самолюбие элиты. Она очень долго не решалась вызвать из небытия самую удивительную античную фигуру – помимо художника, философа и ученого, – а именно фигуру атлета. Лишь сто лет назад тот вернулся, и с тех пор главенствует на сцене. С его появлением вновь в полной мере раскрылись тимотические, то есть агрессивные устремления человека. Ведь, по психологическим воззрениям древних греков, мы наделены не только эросом, побуждающим нас обладать различными предметами, но и тимосом, то бишь стремлением выказывать собственные достоинства, самоутверждаться.

– Теперь мы выказываем наши достоинства, демонстрируя искусный дриблинг?
– И это тоже. Мы наконец отважились и впрямь воспроизвести античную массовую культуру – взялись проводить спортивные состязания. С недавних пор строим сооружения в античном духе – греческие стадионы и римские арены.

– Почему же мы так поздно открыли для себя фигуру атлета?
– Пожалуй, потому что чувствовали, что подобная мощь и энергия слишком опасны, чтобы с ними можно было так просто играть. Если позволить народу собираться на аренах, это чревато каким-нибудь политическим взрывом. Лишь когда стало ясно, что массовые спортивные зрелища не обернутся революцией, вот тогда и начали насаждать повсюду эти новые питомники массовой культуры. Античность ведь оставила здесь идеальный архетип: арену с ее уходящими вверх ступенями. Даже когда глядишь на самые современные стадионы, как, например, «Альянс-Арену» в Мюнхене, тотчас понимаешь, что это все еще Колизей.

– На современных аренах с их бизнес-ложами и перворазрядными барами торжествует спонсоры и VIP-персоны, они теснят классический тип болельщика-фаната.
– Эта трансформация совершенно отвечает основной идее развитого капитализма – превращению рабочих в игроков, в биржевых брокеров. Характерно для этого и стремление отделить оплату от достигнутого результата. Мы примерно понимаем, что такое заработная плата, потому что она связана с результатом, с проделанной работой. Но сегодня одной зарплаты недостаточно, нужно какое-то дополнительное вознаграждение. Жажда этого вознаграждения – современная форма ожидания прибыли. На стадионы, конечно, приходит та же самая публика. Тут все свои. У людей, выходящих на газон, то же сердце и та же душа, что и у людей, сидящих в креслах VIP-ложи. Все знают, что всех интересует только дополнительное вознаграждение. Но лишь сейчас, постепенно открывая для себя отрицательные стороны подобной системы, мы начинаем понимать, насколько это опасно. В остальном же даже в постмодернистскую эпоху стадион по-прежнему остается суровым орудием выявления истины. И этим он отличается от современного театра, где с самого начала сцену заполняют одни неудачники, которые рассуждают о своих проблемах, все больше запутываясь в них. На современных же аренах вновь, как и прежде, с восторгом переживаешь исконный, судьбоносный выбор, который вот-вот свершится, ждешь победы или поражения.

– Футбол, кроме того, крайне показательный пример глобализации. В некоторых командах, играющих в немецкой Бундеслиге, сейчас практически не встретишь немцев. В финале Лиги чемпионов 2006 года в составе лондонского «Арсенала» на поле вышли два англичанина, а в составе «Барселоны» – три испанца.
– В том финале, как и в предыдущих и последующих, мы видели, как играли две сборные мира, которые вышли под названиями неких клубов, представляющих тот или иной город и страну. Это означает, что и футбольный клуб, и город, который он представляет, превращается в некое условное местоположение – точно так же, как сами по себе эти города как таковые превратились во все то же безликое местоположение. В эпоху глобализации, начавшейся, собственно, в 1492 году, сама родина становится местоположением, местом жительства.

– Если Лига чемпионов – это состязание между отдельными «местоположениями», местами, где базируются те или иные клубы, то что такое чемпионат мира?
– В сущности, это попытка реставрировать нечто исчезнувшее. В тот момент, когда нации постепенно превращаются в нечто постнациональное, здесь в угоду распорядку турнира они снова на какое-то время становятся нациями в традиционном смысле этого слова. Это немного странно.

– Почему?
– За рамками чемпионата национальные сборные практически не существуют, их нет в реальности. На чемпионате же мира они представляют собой что-то вроде национальных симуляторов, которые напоминают некой популяции людей, что она может и впредь, если захочет, идентифицировать себя как настоящую нацию.

– И это работает?
– Чрезвычайно хорошо, потому что люди в обычной жизни постоянно лишены возможности сопереживать чему-то, соучаствовать в чем-то. Мы живем в мире, который не требует от нас сопереживания. Наоборот: мы всегда нужны лишь сами себе, в лучшем случае, своему будущему. Помимо этого у нас за душой есть разве что отношения с несколькими ближайшими людьми или же, как принято теперь образно говорить, мы связаны сетью со всем миром. Но люди, которые связаны сетью со всем миром, уже находятся, так сказать, за пределами национального – в постнациональном состоянии. В целом же, одержимость чувством, что ты принадлежишь к какой-то огромной общности людей, отошла в прошлое. По мере того как культура сменяется цивилизацией, подобные общности распадаются. Мы не хотим быть ни представителями своего рода, ни, оказавшись за рубежом, представителями своей нации. И все же бывают такие ситуации, когда хоть на пару часов отождествляешь себя с чем-то национальным.

– Вам нравятся грубые фолы?
– Нет, но мне хочется лишний раз увидеть, как мужчины умеют подниматься на ноги. Это своего рода манифест антигравитации. Когда ты становишься старше и прибавляешь в весе, все происходит по-другому. Я иногда падаю с велосипеда, и меня ужасно задевает, каких трудов стоит снова подняться на ноги. Поэтому я очень уважаю игроков, которые, упав, моментально встают с земли. Не бывает игры без падений, но только способность игроков вновь подниматься после ударов делает ее великолепным зрелищем. И мне жаль, что сейчас на поле появляются бригады «скорой помощи»: даже если подбитый игрок еще может бегать, его все равно кладут на носилки, чтобы доставить за пределы поля. Ужас.

– Это не вписывается в образ охотника, не так ли?
– Раньше игроки сами, прихрамывая, героически ковыляли к краю поля. Теперь их непременно стараются унести с площадки, это я считаю ошибкой.